Все ночные содрогания, сжатые кулаки во сне, испарина и хрипы, когда просыпаешься в глухой ночи и уже не страх, а чувство потери наваливается как бетонная плита, из-под которой не достанут никакие спасатели. Он уехал из города. Поселился один в доме с садом и настойчиво попросил никого его не беспокоить и не звонить. Когда понадобится, он сам свяжется. Он позаботился, чтобы никто из близких не испытывал нужды, чтобы не было предлога выяснить, как он и когда собирается вернуться. Он работал. Ночью и днем. Утром, когда получалось, он спал – боль отпускала на рассвете. И несколько часов блаженного забытья возвращали силы.

Его обманывали чувства. То холодная полированная гладь стола покажется теплой, как бедро любимой. То изгиб спинки обитой кожей софы напомнит изгиб ее спины, и рука сама потянется погладить впадинку. То из открытого окна дотянется струя воздуха, пахнущая ее духами. Когда они встречались, он не замечал, как хорошо ее знает и помнит – ее тело, жесты, движения. Он не мог вспомнить голоса. Голос был табу, потому что эхом боли отзывался внутри. Иногда он бродил по дому, чувствуя себя псом, ищущим тапки уехавшего хозяина, чтобы зарыться в них носом. Ее вещей в доме не было. Только безличная холодная пустота необходимого для приличной жизни набора вещей.

Так он прожил почти год. Весной он, прохаживаясь по цветущему саду, заметил гладкий ствол груши – в цвет ее волос. Воспоминания о любимой ушли из дома и поселились в груше. Ему стало легче - он полюбил грушу. Все, что с ней происходило – теперь происходило с ним. Он не снял ни одного плода осенью. И желтые плоды стали подножием живого памятника. В них копошились муравьи, и он с удовольствием смотрел, как муравьиное племя получает пропитание.

Он не знал, что через несколько дней после прощания, поздно ночью крохотная завязь в теле любимой решила, что не будет расти и оторвалась от надежной материнской стенки. Любимой

было плохо, от слабости она не могла стоять. Она испугалась такого обильного кровотечения, мелькнула смутная мысль, она стала пересчитывать дни и запуталась. И только когда увидела крохотный круглый комочек, поняла, в чем дело. Поняла и успокоилась. Через несколько дней слабость прошла, она не протестовала, согласилась с выбором своего тела. И потом не было ни горечи, ни слез, ни бессонницы. Ровная гладь, очистившаяся поверхность. Она умела отвлекаться, он ее сам научил любви, выданной в малых дозах. Как хорошо, думала она, что у меня не выработалась зависимость. Не-зависимость: не зависать в пространстве в ожидании, когда позовут. Она думала и ходила, разговаривала, пыталась увлечься делами. Так прошел ее год.

Мудрец очнулся, когда капли ледяного дождя без предупреждения заколотили по лицу. Щеки загорелись как от пощечин. Груша дрожала, словно от сдерживаемой боли. Злая вода стекала по стволу и веткам, тут же превращаясь в лед. Мудрец смотрел, как груша стекленеет. Вся ее гордость, стать, упрямство становятся хрупкими и уязвимыми. Она не могла сбросить лед. И тогда он кинулся к ней и стал ладонями обтирать ствол, скинул с себя теплую кофту и стал вытирать ветки, до которых смог дотянуться. Ледяной дождь нельзя было остановить. Он сполз вдоль ствола и заплакал от бессилия, первый раз в свой жизни.

Он не помнил, как зашел в дом. Вызвал машину, получил ответ, что неизвестно, сколько придется ждать, и не стал возражать. Переоделся в сухое, налил чаю, нашел мед, аккуратно сложил бумаги в кейс. И понял, что сюда больше никогда не вернется, а о том, что будет делать в городе, подумает в машине. И сел в кресло – ждать. Настойчивые гудки разбудили его через несколько часов. Открывая дверь машины, он бросил взгляд на дом, посмотрел на грушу. Лед застыл на ней потеками, будто замерзли слезы. Усаживаясь удобнее, он вздохнул, год жизни не такая уж большая плата, если отнестись ко всему с пониманием и философски.