Нино Самсонадзе

На балконе

Мы с прабабушкой Викторией любим посидеть на балконе. На старом диване с высокой прямой кожаной спинкой, подложив под спину потертую вышитую мутаку. На столе, покрытом клетчатой клеенкой, стоит чай в тонких стаканах с мельхиоровыми подстаканниками. В них так красиво растворяется рафинад, сначала превращаясь в полупрозрачную пирамидку, потом поднимаясь тонкими плотными струйками вверх. На горячем лаваше, только что принесенном из соседней пекарни, расплывается желтой лужицей кусочек масла. Надо поторопиться и положить сверху сулгуни, сложить лаваш и есть этот грузинский сэндвич и запивать горячим чаем.

И услышать, как поет наш город: на первом этаже что-то выясняют между собой две сестры Огилаури, у Зоси Пулковской гремит телевизор так, что слышны все подробности, на Советской улице сигналят самодовольные надутые волги. Молодой ломкий голос зовет во дворе Тамрико – это ее новый поклонник, а Тамрико недавно ушла с Гогой из ее группы. И пахнет: разогретым деревом с местами потрескавшейся краской, зеленым ткемали, которое варит на общей кухне в дальнем конце балкона тетя Ламара, распустившейся японской мимозой. Два больших дерева во дворе, их кроны навесом смыкаются с крышей: белая акция, заливающая окрестности ароматом в июне и японская мимоза, начинающая цвести еще в марте. Цветок моего дома – пушистый, розово-желтый с нежной и тонкой кислинкой в запахе. Когда выходишь на балкон ночью, по совсем прозаической причине – спуститься во двор в туалет – все другие городские запахи улеглись на теплый асфальт, а в ночи царит аромат нежности сердца, такой неуместный днем.

Балкон. Майдан нашего дома. Здесь едят, разговаривают, играют в нарды, готовят – когда летом на общей кухне становится невыносимо жарко, тетя Ламара все готовит на столе

возле нашей двери, а на кухню бегает только помешать жарящуюся картошку. Старенький отец Зоси Пулковской вообще уходит с балкона только спать. Возле каждой двери, застекленной, чтобы свет проходил в комнату, мебельная композиция: шкаф символически отделяющей личное пространство, стол, стулья. Нам повезло – наша дверь в углу, поэтому наш старый диван занимает стратегически выгодную позицию: сидящим видно все, что происходит на балконе, что творится на кухне, кто поднимается по лестнице.

Виктория обычно усаживается на диван, я пристраиваюсь рядом или на стуле, ближе к двери, чтобы видеть еще и двор, кусок скалы и глухую стену соседнего дома, два моих любимых дерева. Отсюда мне не виден палисадник, он прямо под балконом, украшает вход в квартиры на первом этаже, но я знаю, что через пару недель там распустятся темно-красные розы размером в мою ладонь, которые высадила Нанули Квитахия. Точно такие же она посадила на могиле родителей, и когда мы поднимаемся на Кукийское кладбище, полчаса идти в гору, то всегда останавливаемся возле могилы Квитахия. Я делаю несколько вздохов и стараюсь проглотить комок в горле: эти розы о вечной любви. Виктория, дедушка зовет ее Витя, так делаем и мы, редко рассказывает историю семьи Квитахия. Она не любит вспоминать тридцать седьмой. Но помнит она очень много, ведь прожила в этом доме пятьдесят лет.

Я ее не помню. Виктория умерла, когда мне было два года. И что-то смутное, какой-тот голос, его невозможно различить, но он есть, я чувствую, дает тот тон, ту вибрацию, по которой я ее нахожу. Там, в теплом городе на нашем балконе. Она оттуда, изнутри открывает мне дверь. Двадцать лет я не решалась открыть эту дверь, напротив, я закрашивала ее, чтоб была неотличима от стены, я забивала ее досками, приставляла тяжести, запутывала свои внутренние ходы, лишь бы не подходить к ней. Я забывала намеренно язык, открещивалась и отказывалась от всех воспоминаний. Любовь моя, я не могу тебя видеть. -->